Том 3. Корни японского солнца - Страница 66

Затем меня отвели в казенку. Казенка помещалась в верхнем этаже рядом с лестницей. Сун притащил меховой мешок и свою старую шубу. Пока я устроилась на сундуке. Сун замкнул меня снаружи. Снова я очутилась в тюрьме. Я сидела, прислушиваясь к безмолвию. В ушах бухали залпы расстрела. Постепенно глаза привыкли к мраку, да и ночь уже кончилась. Вверху было маленькое окошечко, заклеенное по-китайски бумагою, различались в темноте две полки с бутылками, мешок с овсом, три седла. Я заснула, как убитая. Меня не будили. Когда я проснулась, повар принес мне ужин – отваренный рис в круглой чашечке и жареную капусту с мясом. Мне страшно нужно было в уборную. Пришел Сун посмотреть, как я ем. Знаками я объяснила ему, что мне нужно, он принес мне горшок от цветов. Меня опять замкнули, я опять спала, как убитая. Утром меня разбудил Сун, принес цветочного чая. Так прошло три дня. Никто к нам не приходил. В доме все молчали.

На четвертый день утром послышались шаги по лестнице, в щелочку я увидела китайца. Он прошел к Суну, у них послышался крик, они оба громко кричали по-китайски, и я видела в щелочку, как Сун толкал китайца вниз по лестнице. Послышался голос повара. Все стихло. Сун вернулся в разорванной рубашке с расцарапанным лицом.

Вечером пришел переводчик. Мне сказали, что китаец приходил узнать, не у Суна ли я. Переводчик сказал, что китайцы мстительны и что теперь надо ждать обыска со стороны белых. Сун, переводчик и повар обсуждали, как быть. Решено было запереть ворота, а повар взялся предупредить об опасности стуком внизу из кухни в потолок. Сун решил сидеть дома.

И действительно, на третий день Сун услышал сигнальный стук. Поспешно он выпустил меня из казенки и посадил в баул из-под муки. Я не успела улечься как следует, как Сун уже замкнул надо мною крышку. В бауле еще оставалось немного муки. Живое существо пискнуло у меня под локтем и забралось мне в рукав. Это была мышь. В ту минуту я не испытывала страха.

Бедная мышь испугалась не меньше меня. Я слышала, как билось ее сердечко. Мое же сердце замирало в ужасе. Мне хотелось чихать. Одной рукою я зажала рот, другая оцепенела вместе с мышью. Я слышала, как ходили по комнатам, говорили, кричали, отодвигали вещи. Шаги то приближались, то удалялись. Вот шаги приблизились к баулу, кто-то долго не может вставить ключ. Мое сердце остановилось. Сун, бледный и с дрожащими руками, поднял крышку. Мышь выскочила из моего рукава и, как сумасшедшая, бросилась в столовую. Вылезла я вся в муке и сразу заикала и зачихала. Через час пришел переводчик.

Приходили белые. Оставаться больше здесь мне было совершенно опасно. Переводчик перевел, что Сун пережил за эти четверть часа так много, как никогда в жизни, и считает, что нас спасла мышь – мышь считается китайским добрым богом, и он, то есть бог-мышь, взял меня под свою защиту…

…Вечером этого же дня Сун перевез меня в Маймачан. Я вышла из дома, переодетая в монголку, в длинном халате и в шапке-ушанке. Ночевала я у фотографа-китайца, спала в одной постели с его наложницей-монголкой, она спала голой около меня, я же не могла заснуть от клопов. На рассвете меня разбудил Сун, он приехал с двумя оседланными лошадьми, монгольским иноходцем и русским скакуном. Я села на монгола. Сун отвозил меня подальше от границы, к знакомой монголке в аул Илан-Бургас. Лошади быстро добежали до юрт аула.

…Сун сказал Цохор, что я его жена. Я не умела говорить по-монгольски, монголка знала всего несколько русских слов. Мы молчали, Суна не было, он кончал свои дела, чтобы поехать в Китай. Сун оставил со мной Ваську, русского коня. Этот конь понимал только по-русски. Я знала, что этот конь попал Суну от убитого большевика. Я ходила к лошади, прижимала голову к шее коня и шептала:

– Васька, милый мой, мы с тобою одни на всем свете.

Конь всегда лягался, когда к нему подходили чужие, его боялся даже Сун. Васька поводил глазами, когда я подходила к нему, нюхал мое лицо, волосы, платье, приветливо фыркал. Я целовала Ваську в мягкие его губы. Васька был мне другом, дорогим, как человек. И он относился ко мне как к другу. Когда он слышал мой голос, он поворачивал на голос голову и приветливо ржал.

Вечерами к Цохор приезжал ее муж. Ее муж имел еще одну жену и ночевал с женами попеременно. Монголка все время смеялась надо мною и учила меня монгольской вежливости. Не говоря по-русски, она показывала все грязнейшими руками. Перед приездом мужа она наряжалась. С монголкой жила девочка по имени Тэлетра. Цохор купила эту девочку, не имея своих детей, и не обращала на нее никакого внимания. Иногда к Цохор наезжали по дороге богатые монголы или китайцы, тогда она оставалась с ними наедине, отсылая всех из юрты. Это не считалось проституцией, ее муж об этом знал. В юрте было душно и зловонно. На кане стояли ящики с одеждой, выкрашенные в красный цвет и разрисованные китайскими буквами, стояли идолы, в чашечках теплилось масло.

Однажды вечером приехал Сун, привез мне подарков. Я думала, что он уедет обратно. Настало время ложиться спать. Цохор постлала нам общую постель. Потушили свет. Сун ждал, когда заснет монголка… Какая гадость! Меня трясло от ужаса и ненависти. Я выбежала из юрты. В углу загона стоял Васька. Он заржал, встречая меня. Я обняла его шею и зарыдала.

– Прости, прости меня, Василий, прости, мой родной!.. Я еще молода, мне хочется жить, мне страшно умирать!.. – шептала я, обнимая голову лошади и думая о муже.

В тот вечер через пастуха-монгола Сун сказал мне, что он переименовал меня: по китайским понятиям, если у человека много несчастий, надо взять новое имя. Сун полагал, что у меня начинается счастливая жизнь, и назвал меня Идой.