Том 3. Корни японского солнца - Страница 54

Посмотрел на часы: на них по-прежнему три, – забыл завести, – завел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…в России сейчас прозрачные, ясные дни. За городом раздвинулись просторы, поля лежат сжатые, опустевшие, грачи собираются стаями и над перелеском летит воронья свадьба. Месяц выходит рано, долго висит в ненадобности, потом обмерзает ночью – или согревается ею, – и тогда из лесу выходит волк, бесшумно идет опушкой, не шелохнет опавшего листа. Тени в лесу от луны сини, исчерна. В лесу растут татарские серьги, – их не видно в ночи, это я только знаю. Пустые сумерки были очень долги. Волк долго лежал в овражке. Зайцев не слышно, они ушли в поля. – Любови человеческие цветут по-разному. Хорошо, если любовь зацвела весною (пусть в октябре), несла плоды летом, – тогда каждый год будут весны у такой любви, а осенями тогда так хорошо рыться в письменном столе, где пахнет прошлою зимой – перебирать бумаги и письма, – и эти, от прошлой зимы, сложить, связать и засунуть на дно нижнего ящика, – быть может, для того, чтобы посмотреть их последней – человеческой – зимой, – а иной раз для того, чтобы не вспомнить о них – даже этой человеческой последней зимой. Так идет простая человеческая жизнь… – Но волк вышел на опушку ночною осенью, прозрачной, как Пушкин, осенью охот по чернотропу и охотничьих рогов, воспевших осень, – волк увидел стеклянную луну стеклянными глазами. – Но – вот, тоже осень – шумит, гудит, стонет лес, гудит, воет, плачет – неизвестно, кто, что – то ли ветер, то ли волки, то ли тот же лес. И падает, падает мелкий дождь, холодный, такой, в котором человеку, если человек идет лесом, страшно двинуться и страшно подумать, что вот он еще вчера, сегодня утром – так спокойно насвистывал из «Веселой вдовы»: страшно представить, что вот вдруг ветер вместо него засвистит над лесом именно этой – «веселой вдовой». Тогда – надо человеку остановиться, прислониться к дереву, сдвинуть на лоб кепи и – засвистеть из «Веселой»…

Пришла московская почта, буду читать газеты.

8 вечера.

Сейчас мыл руки: из крана, откуда обыкновенно течет холодная вода, сейчас текла – горячая: так она накалилась в трубах солнцем.

После ленча спал. Я проснулся потому, что пришел и сел около Локс, молча. Я выпил содовой, съел апельсин, выкурил папиросу, чтобы продраться ото сна, – посмотрел на Локса, – он молча посмотрел на меня. Я все понял, и я сказал:

– Нади играть в шестьдесят шесть?

– Вот именно, – ответил Локс.

Жара. – Фен гудит метелью и никакого отдыха не несет. Вот преимущество машинки: руками писать невозможно, ибо бумага разбухла бы от пота.

Сегодня были Дзян Гуян-ци и Ти Ен-хан, китайские литераторы, поэты и драматурги, мои друзья. Говорили о Китрусе. В метафизике маманди, протекая подземными ключами, общество выплывает теперь на земную поверхность. У общества будет свой журнал «Нэн-го» («Южная Страна»). С ними ездили в китайский ресторан обедать, есть ласточкины гнезда, свиные выкидыши, жучков, засахаренное мясо.

5 часов утра 30-го.

Сегодня у меня бестолковый день, редкостный в нашем одиночестве: днем китайцы, вечером, ночью – –

Сейчас – пять утра: в Москве одиннадцать вечера, послезавтра август, синий вечер, левкои цветут… Рассвет – то пустое время, когда земля не засеяна светом. Я стоял сейчас на террасе: все в тумане, но в таком, какого в России нет, сквозь который не видно только того, что творится на земле, – в небесах делается красными полынями рассвет, по реке, на всех парусах в тумане, плывут сампаны и джонки: тысячелетний пейзаж!.. – Россия – рассветы все очищают.

С двенадцати вечера до этого времени я просидел в компании соотечественников, местных артистов местных варьете, музыкантов и балетчиц. Собрались эти люди – в мою честь, – и это вклад в меня, ибо такого я еще не видал! Один мужчина работал в Хлестакова, – один был просто истериком. Организатор: «вам нравится эта? – берите бутылку и идите наверх, там есть темная комната». – Истерик: – «вы хотите знать, что есть мы? – вот дайте ей четвертную» – –

Все эти были русскими. Мне было совестно, что и я «искусник»… – Россия – рассветы все очищают. – Колония, Китай, – непонятно, ужасно!.. – Эти актеры через несколько дней понесут «русское искусство» – на Яву, в Батавию, в Маниллу…

Однажды ночью за окном около нашего дома я услыхал русскую ругань. Женщина садилась в рикшу, на другом рикше ее дожидался американский матрос. Русский мужчина в отрепье офицерского костюма требовал с женщины деньги. Женщина уехала. Тогда мужчина стал кричать ей вслед о том, что он – муж, он может не захотеть и не пустить ее ночевать с матросом, – он требует два доллара. Женщина уехала. Мне – моим путем рассуждений – казалось, что он сейчас начнет проклинать нас, россиян, СССР, большевиков, грозя нашему – большевицкому – дому, – нет: он проклинал только жену. –

…Очень нехорошо видеть таких «актеров»: надо умолять россиян, моих товарищей по искусству, чтобы не ездили, не ездили они в «турне» по Востоку, по колониям, ибо неминуемо женщины здесь превращаются в содержанок, а мужчины в сутенеров, здесь, где все за деньги.–

6.30 вечера 30-го.

Не спал всю прошлую ночь. Днем работал на китрусов. После обеда исхитрился поспать, хоть и ложился в простыню, как в Сахару, жара. – Ура! Ура! – мой пароход будет здесь 8-го!.. Пот течет ручьями, лезет на очки, мешает видеть и писать.

Проснулся в бодром и радостном настроении. Еще в полусне, между сном и явью, от сна остается нечто неосознанное, такое, от которого просто – хорошо, – а потом мозг растекается по своим местам сознания, памяти, дел, и тогда – «ну, да, вот, 8-го приходит пароход!» – и все. И этого «все» – очень достаточно, ибо мертвая точка начинает двигаться, ликвидирует этот кусок моей жизни, самый фантастический в сущности и – самый тяжелый во имя фантастики, фантастический во имя тяжестей, – но такой во всяком случае, где переплелись, искореженные, маманди, время, ночи, трупы на канале, непонимание, удушье, революция… Я плохо написал этот абзац: лучше не смогу. – «Все к лучшему в этом лучшем из миров!» – вскричал доктор Панглос, когда его потащили на виселицу.