Том 3. Корни японского солнца - Страница 26

Дальше чин дня и порядков мистера Грэя идет по чинам и порядкам, определенным у англичан от сотворения английского мира. И за ленчем по чинам подают едово бои-лакеи, в белых перчатках и в белых бесхвостых фраках. После ленча чин дня идет в обсервешэн-кар.

Совсем неверно, что у англичан складки брюк должны быть столь же прямолинейны, как проборы волос, а каблуки крепки, как скулы. Их трое в обсервешэн-кар. Волосы одного заброшены назад, как у русского семинара, – и, как у русского семинара, – мочалообразны; он одет в краги, в серый костюм туриста, – и костюм, и краги очень помяты; имя этому – мистер Смит. Мистер Грэй сидит лицом к окну, следит за бегущими шпалами. Серый костюм его – когда-то был блестяще сшит, теперь помят, но все же хранит достоинство хорошего портного, – и достойно хранит твердокаменное тело мистера Грэя, хороший экземпляр человеческих мышц, выкроенных вволю, чуть-чуть с излишком прошитую нервами. – Третий, маленький, в хаки, сидит за газетой, в очках, философического вида, нога на ногу, откинувшись к спинке кресла. Мистер Грэй не может сидеть не прямо, – этому трудно не прислониться к спинке дивана или стула, – он философ-книгочей.

Мистер Смит стоит над мистером Грэем.

Поезд блиндирован. Блиндированному поезду надо тяжело поскрипывать по шпалам, медленно покачиваться, в солидности стали. Но поезд экстренный, – и он стремится, что есть сил. Поезд идет, в сущности, по пустыне, – во всяком случае – по колонии. В обсервешэн-кар сидят – колонизаторы: совершенно не необходимо, чтобы у колонизаторов были пробковые шлемы и по два маузера за кушаком брюк, – эти в мороз сопок выходят в русских бобровых шубах. – Там, за окнами обсервешэн-кар, – чрезвычайно убогое зрелище: пустыня, сопки, похожие на груди китайских женщин, торчащие сосками в небо, желтое небо, – эта дурацкая особенность, когда на солнце жарко, а в тени мороз, – и надо, поэтому, от времени до времени открывать двери кара, чтобы остудить воздух, накаленный в каре солнцем. Изредка в долинах видны крепостишки фанз, все редеющие.

Поезд идет к перевалам Великого Хингана: – там, за перевалами, – Монголия, страна Тимура, никак не знаемая англичанами страна ханов, хошунов, ванов, Гунов, бейле, баргутов, дауров, харационов, – страшных степей и пустынь, – никем не знаемая страна древнейших богатств и цивилизаций, величайших победителей и законодателей, – ныне страна песка, выжженного солнцем, неразгаданной истории и неизвестностей.

– Вы философствуете, господин Смит, – говорит мистер Грэй, – моя же философия проста. Я могу думать только о том, что обработано человеческими руками. Этот мост, который мы проехали, для меня гораздо поэтичнее всех китайских фонариков и всех пейзажей Хингана, которые вы так хотите профотографировать.

– Господин Грэй! – громко откликается мистер Смит, – но ведь фонарики также сделаны человеческими руками.

– И зря сделаны, поверьте, – возражает мистер, Грэй. – Я все время чувствую неудобность от того, что все эти жители говорят на дурацком языке, никому непонятном, и имеют свои обычаи. Я хочу сказать, что для меня поэзией является все, что сделано руками европейца, и мне понятно, как вот этот мост, который мы сейчас проехали. Поверьте, что простая философия нашего философа – (мистер Грэй махнул рукой в сторону третьего, в хаки, сидящего за газетой), – эта философия очень правильна своей простотой. Мы приедем к монгольскому гуну, – так, кажется, зовется их князь – у него есть свои обычаи, своя армия в триста всадников, свои монастыри, и – и свой банк, – так, собственно, банчишко, где деньги он печатает на типографском станке, украденном из России во время русской революции. Так вот, мы приедем, будем с гулом обедать в его дворце, я ему подарю часы, портсигар, английского скакуна… Его чин – Восседающий на шкуре тигра, – я ему подарю пару шкур бенгальского тигра… И я его позову на ответный обед к себе в вагон-ресторан, – и больше мы с ним никогда не увидимся. Да, он мне больше не нужен. Но наш философ поедет к нему еще раз, еще раз руками будет есть конину, – а потом ему и его графам и баронам так тихо предложит организовать, привести в порядок – понимаете? – привести в порядок их банчишко, – быть может, даже мы станем пайщиками. И все. Гуну, с его армиями, некуда будет податься. У нас будет база, вооруженная конниками гуна, потомка Тамерлана и русских татар, – и пусть сколько угодно кричат из Урги и из Москвы русские коммунары. Это – философия нашего философа, потому что он знает простую бухгалтерию и – как вы говорите у себя в парламентах? – теорию финансового капитала? Гун вместе со своими всадниками будет у меня в жилетном кармане. –

Третий, философ в хаки, вылезает из своего кресла, очки он ссовывает на лоб, – и видно, как его хаки старательно измято креслами и стульями, на которых он пересидел за век своего хаки. Философ стоит, заложив руки в карман, молчит и идет в уборную.

Мистер Смит широко машет рукою, откидывая спичку, дымя трубкой.

– Ну-да, – говорит мистер Смит, – вы правы, господин Грэй, для вас тут есть поэзия борьбы, поэзия хитрости, организации. Если вы решили построить железную дорогу в Монголию, вы должны создать для нее почву. Но разве вас не будет опьянять морская буря, любовь к вашей жене или даже к маленькой японочке? Вы приберете к рукам степи, этого князя, этого феодала, – и все. А я хочу увидеть, как столетья песков Монголии и монгольские табуны, в испуге, побегут от поезда, – я хочу научиться есть по-монгольски так, чтобы у меня не сжималось горло в рвотной судороге. И я хочу понять музыку китайских барабанов… Когда сегодня мы будем переваливать через Хинган, я прикажу остановить поезд на вершине, – и я пойду посмотреть окрест, – потому что это я, Ричард Смит, рядовой англичанин, стою на вершине Хинганского перевала… Ну-да, вы говорили, что для новой ветки придется рвать тоннель. Я приеду тогда на работы, чтобы смотреть, как человеческий труд врывается в недра земли. Завтра, или вообще, когда мы будем в степи, я поеду в монгольские монастыри, чтобы посмотреть лам, – и завтра же я проеду на наши каменноугольные шахты, чтобы посмотреть, как работают китайцы.