Том 3. Корни японского солнца - Страница 33

Глава последняя

…Степь в ночи – черна, беспредельна, луна над степью идет мертвецом, там в высотах та луна, которая, на глаз европейца, предуказывается философией бытия Азии. Европейцу степь – пустыня, – монголу степь – родина. Тогда, той ночью, когда монгол Ада-Бекир оставил на Хингане поезд, всю ночь мчал на коне Ада-Бекир.

За горами была степь стремительных гонок, – были широкий простор степи, ушедшей во мрак, льдышка луны в небесах, сигналы звезд, – были – храп коня, запах пота коня, ветер стремления, повода в руках – видна была опущенная голова коня, прижатые уши коня, грива коня, летящая по ветру, – а в человеке на коне были: – огромное сердце и ветер. – И сердце, и мысли, сквозь мрак ночи, сквозь тысячи километров степи – видели – и дни Тамерлана, дни свобод и величия Монголии, и дни беспредельного будущего, и дни крови, и дни горечи, и дни радости, – видели степь, полыхающую кострами восстания, слышали топот всадников во мраке, скрип повозок, – и чуяли, чуяли кровь братства, смерти за братство, за верность, за долг, за свободу, чуяли радость и мужество братства, связанные свободой и кровью.

Кони мчали до хрипоты: тогда всадники меняли коней и мчали дальше, не изменяя своей воле, в огромном сердце, где виделись стоны, вопли, плачи и крики – крики радостей, побед, крики скрипов обозов, и конского топота, и гика толпы… В тот час, когда над степью едва-едва стало светлеть небо и рассыпались звезды, когда в степи стало еще темнее, как всегда за час до рассвета, – всадники примчали в степной умет. Там в балке стояло несколько глиняных изб, где жили оседлые монголы, – а вокруг изб расставились юрты – прикочевавших сюда из степи. В этом умете никто не спал этой ночью, но огней в умете не было. Собаки задолго до того, как стали слышны шумы умета, воем своим рассказали о нем. Всадники встретили путников, далеко выехав навстречу в степь. И топот коней заглушил тогда сердце и мысли – подлинным топотом восстания, подлинным гиком восставших. Люди собрались в глиняной избе. В избе было очень тесно, люди сидели на канах, стояли на полу, стояли у дверей наруже. В избе было очень молчаливо и тихо, как и должно быть, когда говорить, в сущности, не о чем. И разговоры – коротки.

– Теперь или – никогда – –

– Сейчас же все на коней, и в степь, по улаинам, хошунам, аулам, уметам, – вся степь на коней – –

…В глиняной степной избе, – тихо, не многоречиво, молчаливо.

Солнце еще не встает над степью, еще лиловая ночь. Безмолвствует крепость гуна. У ворот крепости спят часовые. Тогда к воротам подъезжают всадники. У ворот стонут люди, – «ты – монгол, и ты – предатель?» – и на колу у ворот возникает человеческая голова – на колу. – «Труп – собакам, на дорогу, где поедут англичане, – пусть смотрят англичане». – И еще подъезжают всадники. Ворота крепости уже отперты. Всадники едут в крепость. Гун ожидает в своих покоях, там, где разостланы шкуры леопарда. Гун совсем не похож на выжженные солнцем камни пустыни. Гун стоит прямо и смотрит орлино – на этих, вошедших, восставших.

– Садитесь, – говорит гун, – и садится сам, совсем не на леопардьи шкуры, а попросту на землю пола, подобрав под себя ноги. Люди садятся вокруг него, так же на полу, так же подобрав под себя ноги, опустив руки.

– Закурим, – говорит гун, – и закуривает длинную тонкую трубку, старенькую, выложенную серебром, не спеша. Люди также закуривают. Слуга приносит и ставит посреди круга, образованного людьми, глиняный чан с горящими углями.

– А англичане? – спрашивает гун.

– Ты – старый, гун, – ты умный и хитрый. Было время, когда ты с китайцами правил против нас. Ты знаешь, – на колу около твоей крепости уже сидят головы предателей, – это мы говорим тебе.

– Хорошо, – говорит гун. – Но у англичан есть пушки.

– Да, – отвечают гуну. – Но у нас есть право и степь. У нас есть священный обычай гостеприимства. Ты встретишь англичан и примешь их. А они поймут, что значит человеческая голова на колу. Наш выбор не велик. Ты сказал об англичанах в Китае.

– Хорошо, – говорит гун. – Ты Ада-Бекир, – ты поднял восстание? Ты приехал с англичанами, – ты и примешь англичан, – ты и проводишь их. А сейчас я хочу спать. И вы ложитесь спать.

. . . . . . . . . . . . . . .

…Конь храпит под всадником. Ночь. Скоро будет рассвет. Всадник сросся с конем. В ночи и во мраке, в степи – через мрак и степь – всадник видит шумы восстания, скрип повозок, крики и топоты всадников… Над степью в огромных далях горят костры вех, дымят вехи, отдаленные слышатся вой собак… и – безмолвная тишина в степи, извечная. Конь храпит под всадником.

Огромное солнце поднимается над степью. Все члены всадника онемели от беспрерывной скачки, храпит конь. Солнце поднимется красное, круглое, громадное, – и всаднику понятно, что для него, для монгола, – у этого монгольского солнца – большое и доброе сердце.

– – в этот час в китайском городе на бобовом заводе – бамбуковыми палками надсмотрщики будят на работу – китайцев, спавших на бобовых матах… В храме, кинув копейку в ящик чертообразному богу, молельщики дубасят в гонг, чтобы чертоподобный бог услыхал их молитву. Над муравейником улицы еще не возникли шумы дня и из переулков течет удушливый запах опиума.

Токио. Тансумачи.

Май 1926 г.

Китайская повесть

Глава первая

…Я стою на берегу Ян-Цзы. Во всем мире одинаково детишки строят из песка песчаные города, в России тоже. Китайские деревни похожи на это детское строительство: плоскокрышие глиняные дома, глиняные заборы, лессовые желтые переулочки, – все, выжженное желтым солнцем. Говорят, некоторые породы термитов также строят термичьи свои города. Европейцы любят китайцев сравнивать с термитами и с желтыми муравьями, потому что китайцев везде очень много, и – на глаз европейца – во-первых, стирается индивидуальность каждого в отдельности китайского лица, а, во-вторых, непонятно, куда, зачем, откуда идут эти бесконечные китайские толпы. Эта китайская деревня, имени которой я никогда не узнаю, тянется на десяток верст. Другого берега Ян-Цзы почти не видно, эта река раз в пять шире Волги, река, где ходят океанские купцы и броненосцы; – по реке, под деревянными своими парусами, – на глаз европейца задом наперед, ибо корма поднята, а нос плосок и опущен, – идут сампаны. На рейде дымит английский канонер.