Том 3. Корни японского солнца - Страница 177

177

Новоявленные колонизаторы, столь примитивные, сталкиваются с азиатской изощренностью, хитростью и в результате бегут: «Полный, полный вперед! Вперед, все пары, эй, кто там, скорее!»

В этих вещах нет и тени какой-либо пропаганды, специального разговора о колониализме или английской империи. Нет, Пильняк, как обычно, занят чисто писательскими проблемами: характерами людей, красотами природы. Но правильное понимание проблем мира, его тайных пружин поневоле выводят писателя на высокий уровень мировой политики. Удивительно, например, это предощущение распада английской империи, произошедшего после второй мировой войны, когда Пильняка давно уже не было в живых.

А вот Пильняк переносит нас совсем в другую эпоху. Анатолия. Чудом сохранившееся в неприкосновенности в малоазиатской глуши греческое поселение. Жители покинули его по настоянию турецких властей, выселявших греков из Турции. Это слепок Древней Эллады. В покинутых домах все как сотни лет назад. Предметы быта, которым место в музеях. Чудом оставшиеся здесь мальчик и его дед, пастухи, представляют из себя чистые образцы древних эллинов, населявших Анатолию. Мальчик похож на Пастушка из Тралл, высеченного из мрамора ваятелем древности Мироном и хранящегося в Стамбуле в Музее древности. «Так же поднята его голова, те же кудри, лоб, нос, шея и плечи, тот же плащ из овечьей шерсти». Сколько интересных сведений о прошлом мы черпаем из этого маленького шедевра Пильняка. О театральных действах, которыми славились в Элладе Траллы, о «цветущей стране веселой торговли», а главное, кажется, что мы сами побывали там, в Древней Элладе.

И совсем другой мир открывается перед нами в произведениях «Speranza» и в «Рассказе о гибелях»: «По морям и океанам, под южным Крестом и Полярной звездой, в тропиках и у вечных льдов – идут корабли» – так начинается «Speranza». – «Так корабли ходят десять лет, неделями и месяцами в море».

Удивительно здесь знание морской жизни, словно Пильняк сам плавал матросом. Но не только. Знание суровой прозы жизни сочетается у Пильняка – как и в других произведениях сборника – с неистребимым романтизмом, верой в прекрасное будущее, в извечные ценности человека. Констатируя жестокость реального мира, Пильняк видит в нем много прекрасного – прежде всего в самих людях. Герои Пильняка уважают веру человека в добро, в нравственные начала. Оберегая свой внутренний мир, они уважают его в других. Циников среди героев Пильняка нет, они ему чужды.

Подлинным шедевром – и ответом на все упреки в идеализации Японии – является «Рассказ о том, как создаются рассказы», в котором писатель выразил свое отношение к тому, чего не мог принять в японской культуре: отсутствию покровов над узколичным.

О своем неприятии подобных взглядов, оскорбительности их для женщины Пильняк писал в главе «Йосивара» – о публичных домах Японии, когда жена сама отводит мужа к проститутке и уж, во всяком случае, нисколько не переживает, что он ходит к ней.

Да, Пильняк много ездил и многое видел. Ездил он как полпред советской литературы, читал лекции, встречался со многими людьми. В Европе это были Бернард Шоу, Ромен Роллан, Томас Манн, в Америке – Синклер Льюис и Драйзер. Пильняк был коммуникабелен и непредвзят. В рассказе «Олений город Нара» как раз главным является всемирное братство писателей. Два писателя, принадлежащие к двум разным мирам, – один разъезжает повсюду, чтоб никогда не возвращаться туда, где уже был, второй возвращается то и дело в Советский Союз, где его основная жизнь, где отстаиваются его впечатления от поездок, где он пишет. Они разные и по возрасту, и по жизненному опыту. Но на эти три дня в Наре, оказавшихся свободными у Пильняка, они – братья. Это были благостные дни в древней столице Японии, городе храмов, в зелени лесов, в сосновой тишине. «За окном было озеро, за озером парк, парк уходил в оленные горы к храмам». Разговоры двух писателей на прогулках и лунной ночью на веранде отеля касаются многого. Главное – характер их. «Совершенная осторожность, я полагаю, кроется в совершенной откровенности, в откровенности же кроется и искренность и честь». Тот, другой писатель, подарил Пильняку парчовую книжечку для записей и написал в ней: «Вековую тяжесть положила Россия на мои плечи. Колени сгибаются под этой тяжестью на побочных путях. Я приближаюсь опять к этой стране. Новая жизнь в России облегчит мне мои тяжести, и такая надежда растет во мне, когда я говорю с вами, Борис Пильняк»… Да, когда люди разговаривают откровенно, полагая в откровенности и искренность и честь, растут надежды на взаимопонимание, ведь мир и тогда был не менее сложен, чем сейчас. Писатели, разговаривая откровенно, протягивают друг другу руки через континенты.

Откровенность и искренность вообще украшают жизнь, и этим отличаются произведения Пильняка, хотя они не просты для чтения. Критики указывали, что Пильняк писатель изысканный, трудный, он не для «легкого» времяпрепровождения в вагоне или на пароходе.

Пильняк большой и оригинальный художник – в этом почти никто из писавших о нем не сомневался. Велико его живописное мастерство. Пильняк – мастер сжатого, четкого образа, одним-двумя словами он умеет очертить человека, зверя, пейзаж. Стиль и писательская манера его весьма своеобразны и всегда вызывали споры критиков, в особенности манера Пильняка то располагать текст в виде фигур разной величины и формы, то разбивать его вставками, набранными разными шрифтами. Однако это все больше относится к ранней манере Пильняка, к его революционным романам и повестям. Именно это имел в виду Евгений Замятин, когда писал в статье «Новая русская проза»: «В композиционной технике Пильняка есть очень свое и новое – это постоянное пользование приемом „смещения плоскостей“. Одна сюжетная плоскость – внезапно, разорванно – сменяется у него другой, иногда по нескольку раз на одной странице. Прием этот применялся и раньше – в виде постоянного чередования двух или нескольких сюжетных нитей (Анна плюс Вронский; Китти плюс Левин и т. д.), но ни у кого – с такой частотой колебаний, как у Пильняка».

177